«Профессор солнечных пятен»

Последняя встреча

 

Храм Иоанна Предтечи на Ивановской улице в Калуге построен был в 1735 году на месте деревянного. В конце Х1Х века в храме заново расписали стены, пол покрыли паркетом. В основу росписи были положены копии с изображений в Храме Христа Спасителя в Москве и во Владимирском соборе Киева.

 

Семиярусный иконостас переписали по рисункам художников Васнецова, Нестерова, Маковского и Сорокина.

 

В конце 1927 году в храме отпели Ольгу Васильевну Чижевскую-Лесли. Александр Чижевский похоронил свою крестную и действительную мать на Пятницком кладбище, вход на которое находился на другом конце Ивановской.

 

В апреле 1929 году отпели Героя труда РККА генерала Леонида Васильевича Чижевского.

 

А вскоре после того не стало Калужской губернии, разъяли ее на три части и вписали в Московскую, Орловскую и Тульскую зоны. Затем прокатилась очередная антирелигиозная волна и храм на Ивановской улице был закрыт. Раскручивалась пружина ударной индустриализации. Все выше вздымалась волна насильственной коллективизации. Подтверждался безрадостный прогноз профессора солнечных пятен Чижевского о всплеске кризисов в очередном цикле активности Солнца.

 

Спустя пару дней после отпевания отца в Иоанно-Предтеченском соборе и погребения на Пятницком кладбище Александр Леонидович посетил Константина Эдуардовича в его доме на улице Брута, бывшей до революции Коровинской.

 

Дверь открыла Варвара Евграфовна, встретила приветливо.

 

— Наверху Эдуардыч, в светелке. Там, в розмыслах, — с прощающей улыбкой сообщила уютная, с малым подбородочком и бровями «домиком», в светлом фартуке старушка, а кисть ее правой руки как мягкое крылышко трепетнула у виска.

 

Поднявшись по скрипучим плахам хода на второй этаж, Александр заступил в светелку и разглядел в желтизне керосинового свечения Константина Эдуардовича, который в самом деле пребывал в глубоком раздумье. Было холодновато, смеркалось. Циолковский в сером пиджаке, в светлой косоворотке с расстегнутым воротом сидел на деревянном чурбаке, затонув в грезах. По полу дыбились острыми углами треугольники и квадраты сизой жести.

 

Учитель сразу даже не заметил, что кто-то поднялся по лестнице и близко подошел к нему.

 

"Помешал",— пронеслось в голове гостя. Но Константин Эдуардович протянул ему руку и сказал: — Садитесь, Александр Леонидович, вон табуреточка. Примите мои глубочайшие соболезнования по поводу смерти родителя.

 

Глубоко, со стоном вздохнув, прибавил: — Генерал Леонид Васильевич был отважный мыслитель!.. А я тут опять зря задумался о вещах, не поддающихся объяснению... Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Ракеты для меня — единственно способ, только всего лишь метод проникновения в глубину Космоса, но совсем, как думают иные, не самоцель. Ежели бы я помышлял единственно о ракете, я был бы однобоким жестянщиком, а не мыслителем... Надо идти навстречу, так сказать, космической философии. К сожалению, наши философы об этом не желают думать. Они этот вопрос не понимают, думать об этом либо не хотят, либо просто боятся. Представьте себе мыслителей, которые боятся! Демокрита, который наклал в штаны! Фу, баньщики-пространьщики!.. Нет, это не смешно, а печально. Для меня и генерала Леонида Васильевича ракеты, второе начало термодинамики—это были вопросы дня, а вот наедине с самим собой, по ночам, ваш отважный батюшка и я, учитель-жестянщик, задавали себе вопрос о проникновении во вселенские глубины.

 

Еще весь мир нам предстоит изучить. Так много в нем неизвестного и просто-напросто непонятного, а мы уже устраиваем заборы. Везде запрет: это вот можно, а этого вот нельзя!.. Это бери и изучай, а этого не смей трогать! В моей практике такие рекомендации постоянны: "Разрабатывай металлический дирижабль,— вот тебе деньги, а ракет не трогай!«—Дескать, ракета не по твоему щербатому рту! А ведь я-то в таких рекомендациях совсем не нуждаюсь! Вы верите в это?

 

— Слава Богу, это, кажется, всем известно.

 

— Так вот, Александр Леонидович, как раз и не всем. Вот есть силы, которые запрещают думать и разрабатывать неясные вопросы, которые задает нам наш мозг. Например, академические силы...По-видимому, прогресс невозможен без риска! Но можно ли человечеству рисковать своим драгоценнейшим достоянием — гением?

 

— Если вообще возможно, Константин Эдуардович,— начал было Александр, но вовремя остановился, увидев сердитое выражение седобородого лица. Опять учитель был недоволен тоном неверия любимого ученика. Циолковский, как снайпер, стреляющий влет, мгновенно угадывал проблески недоверия.

 

— Как вы думаете, учитель, — спросил Александр, — материя неслучайное явление в Космосе или она временна и конечна?

 

— Вопрос о случайности или недолговечности материи был поставлен еще древними мудрецами, — после задумчивой паузы ответил Циолковский. — Правда, в завуалированной форме. Великие учили, что есть духовный мир, где нет «ни слез, ни воздыхания, а жизнь бесконечная». Вещество в Космосе занимает исчезающе малый объем по сравнению с объемом «пустого» или «полевого» пространства.

 

Малость вещества говорит о его случайности или временности, ибо все случайное или временное имеет малую или исчезающе малую величину.

 

Для случайных и временных величин и значений их малость является наиболее убедительной характеристикой.

 

Александр: — Что же из этого вытекает?

 

Циолковский: — Случайная величина может когда-нибудь исчезнуть или время ее жизни кончится, или, говоря языком физики, она может преобразоваться в лучевую энергию или некоторую иную форму материи.

 

Карьера

 

С мая 1925 года и до весны 1929-го в Практической лаборатории по зоопсихологии в Москве состоял в качестве сверхштатного научного сотрудника без оклада А. Л. Чижевский. Только к лету президиум Бюро секции научных работников счел необходимым зачисление его в штат.

 

Похоронив в апреле отца в Калужской земле, Александр остался «вольным казаком» и мог располагать собою по собственному усмотрению. Имущество в Калуге — дом, книги, мебель, лабораторное оборудование он ликвидировал за бесценок, а часть просто раздал знакомым.

 

Он вернулся в Москву в июле 1929 года и возбудил хлопоты о разрешении выехать на восемь месяцев в Америку. Два месяца он отводил путешествию и шесть — организации работы.

 

Чижевскому удалось познакомиться с личным другом и секретарем Льва Толстого Чертковым. Владимиру Григорьевичу, самому знаменитому в России толстовцу, было в то время 85 лет. Но он сохранял необыкновенную ясность мысли и верность принципам сектантского течения, высочившегося из толстовской публицистики

 

Чертков обратился с письмом к наркому здравоохранения Семашко. «Быть может, — писал Чертков, — Вам известно, что работы А. Л. Чижевского уже несколько лет, как привлекают внимание иностранных ученых, с одной стороны, и, с другой, требуют своего продолжения и усовершенствования в иностранных научных учреждениях».

 

Через своего секретаря Семашко просил передать вождю толстовцев, что, увы, ничего нельзя сделать для выезда Чижевского за границу.