«Звёздный мастер»

 

Дореволюционный дом,  бревенчатый, с  тесовой крышей,  в котором жили молодожены,  был скрипучим  и сырым;  он подгнивал, и стены оседали. Ивановские снимали в этом доме комнатёнку со вспученными обоями и одним окошком,  из которого был вид на забор и задичавшие заросли крыжовника. Пройти в комнату можно было только через кухню, от которой жилплощадь  Ивановских  была  отделена  дощатой перегородкой.

 

Хозяйка  Маргарита Феоктистовна  кипятила в  кухне бельё,  отчего весь дом наполнился тяжелым,  удушливо-липким паром. Она очень удивилась раннему возвращению  квартирантов  с работы. Кругленькая, пухленькая старушка  была сверх меры любопытна:  любила подробно и обстоятельно расспрашивать Владислава,  чем он занимается в своем почтовом ящике «Циклон»,  кто с ним вместе работает  и кто у них начальник,  женат ли завлаб  и  есть ли у него дети. Надю хозяйка подолгу выспрашивала про её  занятия в самодеятельности и при этом непременно давала советы: когда-то, еще до войны,  Маргарита Феоктистовна  работала портнихой  в  драмтеатре.

 

Врать хозяйке про зубную боль не имело смысла. Надя сказала, что должна  ехать в Москву по важному делу,  а Владислава завлаб отпустил  с  работы,  чтобы сопроводить жену в ответственной командировке. Маргарита  Феоктистовна поверила, но захотела узнать, по какому-такому  делу  едет Надя.  И тут жена Ивановского не оплошала;  в Москву, уверенно врала Надежда,  приехала в командировку на Всесоюзное совещание «животноведов»  её мама,  знаменитая телятница из Рузы. Хозяйка ещё  больше завелась.  Ей просто до смерти захотелось узнать,  почему это Надину маму,  простую доярку,  посылают в командировки в Москву?..  У Нади истощилось терпение, и она нелюбезно сказала, что мама  у нее не простая,  а  знаменитая. И вообще, слишком много вопросов,  на которые пока нет ответов.  Вот когда  вернётся,  расскажет. Лишь после  этого Ивановские  смогли попасть в свою комнату,  за которую Владислав платил  Маргарите Феоктистовне четверть своей инженерской зарплаты.

 

—  Давай все-таки оставим! — негромко, чтобы  не было слышно в кухне, сказал Владислав.

 

Надя рылась в платяном шкафу,  собирая нужное белье.

 

—  Ну что ты говоришь! — возразила она.— Ведь уже все решено, зачем начинать сначала!

 

Она положила в  мужнин  портфель кружку,  чайную ложку, маленький пузырек с  солью, баночку сливового варенья, которую купили по пути с завода,  и пакет с чистым полотенцем,  свёртком ваты и сменой белья. Взяла с собой также губную помаду, пудру, тушь для ресниц.

 

—  Кажется все,— сказала она, озирая комнату.— Вернёшься — наведи порядок.

 

Когда вышли в кухню, перед ними встала невысокая, рыхлая, с лучезарной улыбкой на пухлом лице Мария Феоктистовна.

 

—  Наденька,— попросила хозяйка квартиры.— Уж вы постарайтесь, купите в Москве два кило апельсинчиков. Очень я об них скучаю, а ведь у нас в городе и на базаре не купишь!

 

…Старый трамвай медленно взбирался на гору. Надя всё  время смотрела в окно, щурилась. Владислав  поглядывал на жену,  вздыхал и не решался заговорить. Поддавшись привычной стеснительности,  он думал,  что проблема,  мучившая их обоих,  в конце концов, Надина женская проблема…  Да, Надина!   Хотя бы потому, что она сама категорически не принимала его,  мужа, советов.  Она ведь сама придумала такой выход  из беременности  и почему-то  очень нервно злилась, когда он, муж, предлагал что-то иное…   Жить с ребенком в частной комнатушке, утверждала Надя,  это корчиться,   а не жить. Ждать квартиру в Приокске  в общей очереди — не меньше пяти лет. Но, допустим,  Владей  поступит в аспирантуру в Москве.  Конечно, это был бы лучший выход из положения,  но опять же,  это, как минимум, три года неприкаянной жизни. Где уж тут рожать ребенка!.. А ведь надо же уважать и ее цель в жизни. Два, а то и три потерянных года — вот что такое ребенок. Но она тоже хочет учиться. Она во что бы то ни стало должна  выбиться из художественной самодеятельности на профессиональную эстраду. Пока ей двадцать пять. Есть еще шансы поступить учиться...

 

Что же мог сказать Владислав,   веривший,  что его Надежда  — не просто жена, а еще и деятельница вокального искусства, эстрадная   певица огромного потенциала?..  Что ему пора уже быть отцом? Но с этим  успеется,  убеждала Надежда,  они ведь еще молоды,  а женщине не поздно рожать и в двадцать пять, и в тридцать... Вот встанут на ноги, добьются успеха и тогда...  А то, что, отказываясь рожать, Надя рискует здоровьем?..  Неужели не боится?

 

Боялась, конечно!.. Потому и сидела,  оцепеневшая, рядом с мужем и невидящими глазами смотрела в окно... 

 

Как же чудовищно глуп был заводской инженер-дефектоскопист Владислав Ивановский три года  назад!  Если бы это случилось теперь, он,  звёздный мастер из  космоцентрового  планетария, просто заставил бы жену выйти на ближайшей остановке и пересесть в обратный трамвай.

 

—  Тебе какой-то врач говорил,  будто всё  это не так уж опасно? — спросил,  совсем запутавшись в мыслях, Владислав. — Кто он?  Почему говорил такую чепуху?

 

Надя  с  растерянным выражением взглянула на мужа, опустила голову.

 

—  Не мне... Это Горбатюк говорил Оле.  Помнишь, у нас в гостях была Оля, высокая такая, как ты выразился,  с греческим профилем?.. Она теперь в люди выбилась, поет в ансамбле клуба железнодорожников. Это почти профессиональный ансамбль,  у них руководитель — композитор  и доцент из  культпрсветучилища Герман Угольников...  А Горбатюк,  Олин  хахаль,  в этом ансамбле на саксофоне играет.

 

—  На  саксофоне?..  А  ты  рассказывала,  будто  врач.

 

— Ну, врач,  детский психиатр.  А в ансамбле — саксофон!.. А Герман  Угольников еще и поэт и  художник-космистик.

 

…Они  вышли  на  конечной  остановке,  где  трамвайные  рельсы замыкались  в кольцо;  по обставленной маленькими  домишками  улице  стали подниматься в гору. Туманная  мгла висела так низко,  что, казалось,  дойдут они до конца улицы,  вступят в этот серый туман и потеряют  в нем друг друга...  Улица кончилась,  а с ней и город.  Не сговариваясь, остановились, посмотрели назад.

 

Рассеченный полосками улиц на квадраты,  город  был виден не полностью,  дальние его  окраины терялись в дымке.  Центр во главе с Центральным банком,  был как бы просветлен многоэтажными зданиями.  Такими же светлыми  пятнами казались новые микрорайоны. Там и сям торчали высокие трубы,  к которым,  как тяжелые баржи, были причалены  глыбы заводских корпусов.  Новые микрорайоны теснили частный сектор к окраине.

 

...Надя была с детства знакомой Владиславу — жила в их доме,  в соседнем подъезде. Пока он учился в далеком столичном городе, Надежда  превратилась  из голенастой наивной школьницы в  гибкую и красивую, с темными глазами под бровями манящего излома,  девицу-певицу.  В одно лето, за месяц студенческих каникул  успели они,  как показалось Владиславу,  и пожить, и полюбить друг друга.  А  в следующий его приезд на каникулы сыгралась свадьба. Отец и мать Владислава  были очень рады:  самое время — сын заканчивает институт,  уже получил направление на берега Оки. Вот и поедет работать с молодой женой.

 

Владислав  и Надежда Ивановская  оказались не единственной на заводе  п/я «Циклон»  молодой парой, не имевшей собственного угла. Многие инженерские семьи жили и по общежитиям, и в частном секторе. Однако женщины и в таких условиях рожали. И  были счастливы материнством. Надя же категорически отказалась от такого — неполного, как она считала, счастья.

 

«Ну, ничего, как-нибудь,— покорно думал, отбиваясь от позывов отцовского инстинкта,  Владислав.—  Жена у меня с характером. Недаром она — Надежда!..  Не хочет закиснуть в обывательском быте. Мы должны  как-то выдвинуться,  заявить о себе.  А ради того  стоит кое-чем пожертвовать. В конце концов,  речь идет только об отсрочке...»

 

Надя прерывисто вздохнула и сказала:

 

—  Пойдем!

 

Под ногами была уже не городская дорога:  обозначенный двумя глубокими колеями, оставленными колесами машин, путь был неровным, с ямами, заполненными снежной кашицей, с табачными пятнами раскисшего конского навоза,  со скользкими буграми. Владислав   держал жену под руку,  слышал  её  частое дыхание,  и у него самого резало глаза  от натекавшего  со лба пота.

 

По обеим сторонам дороги,  отгороженной  струнами  колючей проволоки,  тянулся фруктовый сад.  Корявые  яблони  будто тоже взбирались на гору…  Наконец и сад кончился. На окраине его стоял двухэтажный  деревянный  дом  с застеклённой верандой.  Дом был выкрашен в весёлые цвета, облеплен резьбой — он напоминал турбазу.

 

Ступеньки лестницы скрипели,  как бы предупреждая о появлении гостей. Когда поднялись на веранду, Надя взялась за ручку обитой клеенкой двери и спросила:

 

—  Как же быть с апельсинами?.. Сможешь достать?

 

—  Наденька, не ходи туда!..— Владислав  неловко  обнял жену  и стал ловить губами ее губы.

 

—  Хватит, ну!..  Помаду размажешь... Иди домой! — Надя оттолкнула его,  распахнула дверь. Хлынул теплый, пахнувший медикаментами воздух. В коридоре за дверью мелькали фигуры женщин в разноцветных домашних халатах.

 

…Вернувшись  через  два дня с «турбазы»,  Надя отдала Маргарите Феоктистовне  апельсины  и в двух словах,  едва сдерживая раздраженность,  доложила  о том, как встретилась с мамой.  А мужу  с откровенной яростью сказала: «Хоть бы одного из вас,  мужиков, заставить всё  это вытерпеть!»

 

Ивановский не оправдывался.  Он был бесконечно рад тому,  что Надежда  вернулась живой.

 

 * * *

 

Считается,  что время — лучший исцелитель. Владислав  изо   всех   сил   старался   быть   ласковым   к  жене, терпеливым,  однако недели  и месяцы,  отодвигавшие всё  дальше в прошлое поездку на «турбазу», не возвращали Надежде  прежний «шарм» и  сердечность.  Её  больше не интересовали ни подготовка мужа к сдаче кандидатских экзаменов,  ни его  счастливые находки при конструировании импульсного дефектоскопа,  ни,  как все чаще казалось  Ивановскому,  самое  его существование.  Он замечал:  возвращаясь  домой после поздних и частых  репетиций,  отвечая на расспросы,  Надежда  всякий раз  что-то преодолевала  в себе,  как тогда,  когда рассказывала хозяйке про мнимую поездку  в Москву.

 

Все странности  Надиного поведения  Владислав  объяснял  самому себе зиявшей в душе женщины после поездки на «турбазу» эмоциональной  травмой. Поэтому не подозрительность, а жалость вызывало в нем поведение Надежды, и Владислав  продолжал надеяться на  исцеляющий  поток  их любовного  семейного  времени.

 

Оба они, не сговариваясь, включились в странное соревнование. Владислав  сдал кандидатский  минимум по английскому языку  и оформил  авторское свидетельство на схему своего дефектоскопа. Надежда  чуть не каждый вечер пропадала на творческих «тусовках» -репетициях,  смотрах,  концертах. Она ушла из заводской самодеятельности,  потому что получила приглашение петь в ансамбле, которым руководил композитор-доцент  Угольников. Всё  чаще  в доме появлялись  букеты цветов  и дорогие наборы конфет, которые, как об этом с лихорадочным блеском в глазах рассказывала Надежда,  ей дарили разные высокопоставленные обожатели.  А однажды весной объявила,  что увольняется с завода — ей предложили место комплектовщицы музыкальной литературы в книготорге.  Кто предложил?..  За какие заслуги?..  Но Владислав  не спрашивал об этом. Надежда  была счастлива,  что  вырвалась  с конвейера (ей действительно нелегко приходилось на сборочном участке),  и Владислав  радовался  вместе  с женой: ему казалось,  что наконец-то Надя ожила,  вернулись к ней артистичный блеск  и сердечная обаятельность.

 

 * * *

 

В начале лета  она уступила просьбам и привела мужа на репетицию ансамбля в клуб железнодорожников.  Встретили там Владислава приветливо.  Музыканты в основном были его сверстниками — молодые парни в голубых,  с золотым шитьем пиджачках, с серебряными трубами,  тромбонами,  саксофонами.  Они говорили Ивановскому,  что ему  давно бы пора показаться,  что такую хорошенькую «цыпу»,  как Ивановская,  муж вообще не должен ни на шаг  отпускать  от себя в поле зрения.

 

Простота  и внимательность «лабухов»,  их  дружелюбные улыбки,  а также вся обстановка репетиционного зала,  полного света,  украшенного стилизованными изображениями музыкальных инструментов,  и сами инструменты,  их лак и серебро,  прекрасные изгибы,  наконец, пюпитры с распахнувшими крылья нотными тетрадями  и высокие окна,  за стеклами которых беспокойно трепетала листва тополей — всё  это вызвало у  Владислава  завистливую тревогу…  Его мир  - лаборатория  в старинном амбаре  из ржавого цвета кирпича, где надрывно поют приводы генераторов,  где духота, запах бензина, аккумуляторной кислоты…   У  него  будничная работа,  узкий профиль:  завлаб Кондратьев  набрасывает карандашом схему,  Владислав собирает,  обкатывает,  снимает характеристики,  доказывает,  что схема  не  работоспособна,  предлагает свою…  Карандаш в руке кандидата технических наук, начальника,  с  сомнением зависти  многократно обводит контуры  нового варианта…  И все  эти споры-разговоры никому,  кроме Ивановского,  Кондратьева  да еще нескольких инженеров из дефектоскопической лаборатории, не понятны  и не интересны. Потому что мало кто в этом городе знал, что будничными заботами рождалась здесь надежность приборов неразрушающего контроля,  которую инженеры секретной лаборатории создавали. А из их  ответственных забот вытекала, в конечном счете,  надежность  могучих турбин  для атомного  и подводного судостроения.  А  уж та надежность переходила в серьезность  государственного значения. серьезность. А той серьезностью обеспечивалась успешность  в создании и запуске  отечественных космических  кораблей…

 

Однако «творческие» поединки  в жизни Ивановского были сравнительно редки. В  основном же приходилось  заниматься  текучкой — отчеты, испытания,  споры  с представителями цехов,  конфликты  с технологами  и  мастерами  сборочных участков... Что же,  все так и должно быть.  В лаборатории — только ответственный труд.  А здесь, в Доме культуры железнодорожников,  собирались  для развлечения деятели массовой развлекательной  культуры  -  музыканты, композиторы и начинающие  звездочки-певички…

 

Руководил репетицией невысокий, но ладный, подвижный  «чувак»  с жесткими светлыми волосами,  зачесанными от висков к макушке так, что надо лбом у него устроился этакий горделивый хохолок.  Знакомясь с  Владиславом,  Герман Угольников энергично подал руку и посмотрел прямо в глаза.  Взгляд у него был как у дрессировщика - оценивающий. Так же, как и пожатие руки.  Доцент Угольников словно испытывал возможную  ударную силу десницы технаря-инженера — и,  конечно, заметил в пожатии скромность  воспитанности. Герман похвалил Владислава  за то,  что не мешает Ивановской  Надежде  заниматься искусством,  отметил её  упорство упрямства,  сказав,  что у жены Владислава Васильевича   есть все данные,  чтобы добиться  успеха на эстраде,  и после  того  утратил  к  инженеру  из  п/я «Циклон»  интерес.

 

— Я надеюсь,  мы всЁ-таки начнем репетицию! — объявил доцент из  культпросвета  и композитор,  перейдя на «капитанский»  тон. — Не будет возражений?