«Звёздный мастер»

На пятом этаже дверь ей открыла зеленоглазая женщина с треугольным лицом, на котором ещё теплилась светлая улыбка. С официальной чёткостью Надежда спросила:

 

— Здесь живет Владислав Васильевич Ивановский?

 

Зеленоглазая перестала улыбаться.

 

— Здеся... Только нету его сейчас, — сказала она и тоже официально сомкнула бесцветные губы.

 

Вся как бы ощетинившись, Надежда торопливо, но пытливо оглядела женщину, лицо которой, плоское, с острым подбородком, напоминало бледный осенний лист.

 

— Вот как... А я надеялась... — в замешательстве проговорила гостья.

 

— Да он же за Деда Мороза нынеча. Однако пора бы уж вернуться. Вам бы подождать... Он комнату не замыкает.

 

«Ах, это соседка его» — успокоилась Надежда и вошла в квартиру-общежитие.

 

— Назад, скорее назад! Холодно здеся!..- Обернувшись, соседка прикрикнула на двух совершенно одинаковых девочек лет по шести, вцепившихся в ее рукава. А потом, громко топая и вцепившись в юбку, близняшки промаршировали за соседкой.

 

В самом деле дверь в комнату Владислава оказалась незапертой. Надежда вошла, нащупала возле косяка выключатель и зажгла свет.

 

Даже меньшая из комнат в «двушке» Германа, его кабинет, была вдвое больше, чем та, в которой жил бывший муж Нади. Оглядевши обстановку — узенькую железную койку, ободранный фанерный шкаф, самодельный стеллаж с разнопёрыми книжками, Надя укоризненно высказала отчеканенному на латуни Николаю Копернику: «Тут вдвоём и не развернёшься!»

 

Присев на шаткий табурет и сняв песцовую шапку с головы, Надя взбила рукой легкие светлые волосы, чтобы свободно легли на плечи, расстегнула пуговицу пуховика. Покрытые перламутровым лаком её коготки сами собой забарабанили по крышке стола.

 

Припомнилось бывшей супруге просторное лицо Владея, косые складки верхних век, сообщавшие взгляду умное, но несколько грустное выражение, и сами глаза его, лучисто-теплые. Именно такими бывали они у Владислава, когда он поджидал жену у проходной п/я «Циклон» после работы в вечернюю смену. Вспомнилось ей и то счастливо-гордое чувство, с каким выходила она к своему Владу, и шла с ним под руку, и замечала долгие взгляды девчонок и замужних женщин из сборочного цеха. Ведь встречал Ивановскую влюбленный, истомленный разлукой супруг; и не какой-нибудь токарь-пахарь, а инженер из секретной лаборатории, светлая голова.

 

Вспомнила Надежда и сожителя Германа. Ах, какой совершенно иной человек был доцент из культпросвета Угольников! «Если бы не он, жили бы мы с Владиком и жили, — думала Надя. — Поди уж и ребеночек народился бы». И так ей стало жалко себя, неудалую, что в переносице сделалось больно и щекотно от подступивших слез. Вот сидит она, такая красивая, талантливая, ещё молоденькая, но слабая женщина, к которой все так несправедливы!.. Как много обещал ей доцент, и как коварно её обманул, ничего не сделав! Во всяком случае, Герман ни разу не ждал ее, не встречал с такими нетерпеливо-счастливыми глазами, какие бывали у Владика...

 

* * *

 

В первую минуту Ивановскому показалось, что время странным образом провалилось обратно и вот в его комнатушке снова сидит родная жена, та, с которой они расписывались в ЗАГСе Заводского района, чтобы всегда и вечно жить вместе. Вот оно, родное смуглое лицо с длинными надломленными ближе к переносице бровями, вот её глаза горячие... Как прыгнуло, как забилось у него сердце!

 

За столом, служившим Владиславу и обеденным, и письменным, сидела она, его юная Наденька... Правда, на ней была пепельного цвета альпинистская пуховка, тощенькая, заношенная. Под курткой бежевое платьице, тоже чужое, никогда им не виданное, короткое — далеко высунулись острые Надины коленки. Чужая песцовая шапка, и маленькие кожаные перчатки (таких не было у Нади) лежали на столе. Эта женщина (да Надя же, Надя!) улыбнулась как то медленно, неуверенно растягивая крашеные губки (даже на зубах пропечаталась томатная помада). От напряжения, от желания именно широко размахнуть улыбку привета, узкие губы заметно подрагивали, и улыбка её, казалось, принадлежит маске, которая вот-вот спадет с лица.

 

Откинув чуть вбок голову (и волосы у нее были не те, какие-то слишком светлые), гостья первой сказала:

 

— Вот я и пришла... Здравствуй, Владик!

 

Это движение, быстрый «подёрг» головой влево, Ивановский сразу признал: да Надя же, конечно она!..

 

— Вот уж никак не думала, что и ты станешь артистом, — продолжала Надежда.

 

Владислав невнятно поздоровался, присел на край кровати и сложил на коленях руки. Он почувствовал такую невыносимую усталость, точно не день, а несколько суток без сна и отдыха шагал по мокро-снежным улицам.

 

— Я тоже не думал... — Владислав поднялся, развязал кушак, сбросил на кровать шапку, бороду. Потом отклеил усы и брови. Всё это небрежно втиснул в пустой уже мешок из-под подарков.

 

— Пойду, умоюсь, — буркнул он.

 

Намыливая лицо, вспомнил, что не снял насквозь мокрые валенки... Холодная вода немножко взбодрила. Он медленно растирал полотенцем лоб, щёки, смотрел на себя в забрызганное зубной пастой зеркальце над краном и спрашивал: «Ну, как, хватит у тебя железа в сердце?»

 

Когда-то в минуту, может быть, самую горькую, когда уже совсем осознал, что Надя ему больше не жена, он яростно пророчествовал, мысленно обращаясь к ней, уже недосягаемой: «Все равно вернешься, коза-дереза! Это ошибка, не быть тебе с доцентом счастливой!.. Ты вернешься, только я уже не прощу!»

 

И вот все сбылось. Однако почему-то никакого удовлетворения Владислав не испытывал.

 

В коридоре он едва не сшиб внезапно появившуюся соседку Аню.

 

— Добрый вечер, дед Мороз! — ласково, как-то заискивающе даже улыбнулась она. — Вот теперича ты почему-то невеселый.

 

— Устал...

 

Дверь приоткрылась, и в щель выглянула бледненькая девочка, за ней точно такая же — вторая. Заметив их, Владислав оживился, на душе у него потеплело. Но от его выходного наряда остались только валенки, в которых горели ступни в мокрых носках. Подарков в мешке не осталось ни одного. Виноватым басом он сказал:

 

— Ага, вот они какие двойняшечки!.. Ну, похожи. Прямо как две серёжки с одним камушком.

 

— Мы не Серёжки. Мы девочки, — важно заявила первая.

 

— Мама Аня, а мне Наташка на ногу наступает, — пожаловалась вторая.

 

— Сидите тихо у меня! Сейчас я к вам приду.- Аня взялась за ручку двери и сестрички спрятались. — Владислав, тебе, верно, и попотчевать гостью нечем?

 

— Обойдется...

 

Слегка зарумянившись, соседка спросила:

 

— Это жена твоя такая... красивенькая?

 

Ивановский сначала вздохнул шумно. Потом молча кивнул.

 

— Знаешь, я положу на столе в кухне хлеб, колбаску... Картошка у меня еще горячая. Тебе ведь и самому надо поесть — только чайник свой поставь!

 

— Нет, нет,- испуганно замотал головой Владислав. — Не надо, ты что!

 

— Надо, надо, — с материнской настойчивостью сказала Аня и пошла в кухню.

 

... Все так же, боязливо прижав друг к дружке ноги, обутые в высокие, чуть не до бедер, сапоги, Надежда сидела у стола и барабанила лакированными ногтями.

 

— У меня в общем-то не холодно, можешь снять пуховик, — сказал Владислав, заталкивая в шкаф мешок с реквизитом. Надежда скинула легонькую курточку и подошла к Владиславу с ней. Так же осторожно выступая в сапогах по грязному полу, склонив вправо голову и отогнув в стороны кисти опущенных рук, вернулась к столу. Села, подперев кулачком подбородок, уставилась изучающим взором из-под надломленных бровей.

 

— Как же тебя твой доцент отпустил?.. Он в курсе, к кому ты на ночь глядя, пожаловала?

 

— Зачем ему знать! — Надя усмехнулась, как могут усмехаться только бывалые, битые жизнью люди. — Ты как поживаешь?

 

— Мы с Николаем Коперником живем строго. По ночам в окошко звезды наблюдаем...

 

— Неуютно у вас... Этот звездочёт, помнится, тоже был холостяком?

 

— Ага... Монахом был во Фромборке в шестнадцатом веке.

 

— А ты не собираешься жениться?

 

— Ты за этим пришла? На разведку?

 

— Нет, что ты!... Я так... сама пожаловаться. У меня мама летом умерла от рака... Ой, я же говорила об этом! Тогда, помнишь, по телефону из Москвы. Я там с середины декабря на книжных курсах была... Нам и про Коперника там рассказывали, что юбилей... полтыщи лет ему скоро!

 

Владислав разыскал в ящике стола пачку сигарет. Но не стал ее раскрывать. Сидел за столом и с печалью жалости смотрел на бывшую жену.

 

— Твоя мама была надежным человеком. Честная. Бесхитростная. С добрым сердцем. Так жалко, что ты...

 

— Ну, договаривай,- покорно сказала Надя.

 

— Я Елену Михайловну уважал не меньше, чем свою матушку.

 

— А меня ты уже не считаешь родной!..

 

Стукнув локотком о стол, Надя вскинула руку. Прижалась к ладони лбом, ломаными бровями, пряча глаза. Плечики ее угловатые задергались.

 

Потом она подняла голову. Темные прекрасные глазки блистали, но были сухими.

 

— Ты вот презираешь меня, — заговорила Надежда. — И прав, конечно. А я дура, дура... Потому что мне ребеночка хочется... От тебя!

 

— А муж? — встрепенувшись, спросил Владислав.

 

— Муж, муж... Какой он муж, если у него жена и дочка в Витебске... Он только себя любит. Доцент, а зашибает на халтурках больше профессора. И все деньги — на книги, альбомы живописи... А еще на грампластинки, на эти марки дурацкие !.. Ты видишь, в чем я пришла?.. Это же все из комиссионки. Я на свои питаюсь, одеваюсь... Он же мне ни копейки не дает!.. А мне ребеночка хочется. Де-е-евочку... — Надя вскинула ломаные брови, всхлипнула и зашмыгала носом.

 

— Почему же не скажешь своему доценту, что тебе нужны деньги?.. Вообще странно: живете вместе, а деньги — порознь.

 

— Эх, если бы ты знал, Владик, какой же он бездушный!.. Вместо сердца — ирония из «Литгазеты», последняя полоса... Всех вышучивает... Вот была бы в нем ну хоть капелька твоего... твоей души, Владей!

 

— Ну, спасибо, — устало произнес Владислав.

 

— Честное слово, ближей тебя никого нет в этом городе!.. И вообще... Владик, я хочу ребеночка от тебя! — жалобно выговорила Надя.

 

Из окна была видна железнодорожная станция. Там пыхтел маневровый паровоз, лязгало железо буферов, дробился эхом диспетчерский голос из репродуктора. От уличного ртутного фонаря в комнату проникало голубоватое свечение.

 

— Ты отвернись все-таки, — попросила бывшая жена.

 

Ивановский стоял у окна, стараясь сдержать трепет страсти. Не умолкая, картавил на станции диспетчер. Внизу прогрохотал пустым и огромным железом кузова самосвал.