«Герой телефонного времени»

Повесть Циолковского — это фантастические путевые заметки одного из двоих пресерьезнейших мужчин сравнительно молодого возраста и интеллигентного состояния. Лирический герой заметок, предположительно, педагог; его товарищ — физик. Зная о дружбе Константина Циолковского с электрофизиком Павлом Голубицким, начавшейся в 1868 году, есть соблазн домыслить, что второй лунный путешественник имел прототипом Павла Михайловича.

 

Наибольшее логическое значение, на мой взгляд, имеет то положение реальностей, что автор фантастической повести «На Луне», как и герой Кеплера за два века до рождения Циолковского, осмысленно, научно и глобально наблюдают с поверхности Луны тоскующую в космическом одиночестве живую, разумную Землю.

 

...В 1887 году в Политехническом музее в Москве могло бы быть создано бюро пропаганды физических и космических эффектов. В числе выступающих авторов от Русского Физико-химического общества активными и публично яркими были бы судья-изобретатель из Тарусы Павел Голубицкий и преподаватель Боровского начального училища Константин Циолковский. Телеграммами из Москвы их можно было бы привлечь для выступлений по России. Изобретатель телефонов читал бы лекции о развитии электросвязи, а космограф-любитель из Боровска — о строении Луны. Из Боровска в Тарусу Константин мог бы доехать дилижансом, а из Тарусы в Серпухов ученики Столетова отправились бы пароходом. И вот летней ночью, во время грозы Космисту и Физику приснился бы один и тот же сон.

 

...Проснувшись в какой-то гостинице, Константин хочет понять, где он. При этом, естественно, смотрит на друга-физика, спящего в той же комнате.

 

Дав истощиться запасу удивления Павла, Константин обратился к нему с просьбой разрешить вопрос: что такое случилось — увеличились ли их человеческие, приокские силы или уменьшилась тяжесть?

 

И то и другое предположения были одинаково изумительны, но нет такой вещи, на которую человек, к ней привыкнув, не стал бы смотреть равнодушно. До этого Константин и Павел еще не дошли, но у них уже зародилось желание достигнуть причины.

 

Павел Голубицкий, выпускник С.-Петербургского университета, привыкший к анализу, скоро разобрался в массе явлений, ошеломивших и запутавших ум Константина. Физик повел молодого боровского педагога, всклокоченного после сна, с нечищенными зубами, к стоявшему в углу гостиничного номера, возле книжного шкафа, тренажеру, оборудованному динамометром.

 

— По силомеру, или пружинным весам,— сказал он,— мы можем измерить нашу мускульную силу и узнать, увеличилась ли она или нет. Вот наблюдай: я уперся шлепанцами в траверзу тренажера и тяну за нижний крюк силомера. Видишь — пять пудов: моя сила не увеличилась. Ты можешь проделать то же и также убедиться, что ты, еще неумытый, не стал богатырем вроде Ильи Муромца.

 

— Мудрено с тобой согласиться,— возразил Константин,— факты противоречат. Объясни, каким образом я поднимаю край этого книжного шкафа, в котором не менее пятидесяти пудов исторических и научных трудов? Сначала я вообразил себе, что он пуст, но, отворив его, увидел, что ни одного фолианта не пропало... Объясни, кстати, и прыжок на пятиаршинную высоту!

 

— Ты поднимаешь большие грузы, прыгаешь высоко и чувствуешь себя легко не оттого, что у тебя силы стало больше — это предположение уже опровергнуто силомером,— а оттого, что тяжесть уменьшилась; в чем можешь убедиться посредством тех же пружинных весов. Мы даже узнаем, во сколько именно раз она уменьшилась...

 

С этими словами Павел поднял первую попавшуюся пудовую гирю, покрытую седой реголитовой пылью, и привесил к динамометру.

 

— Смотри! — продолжал он, взглянув на показания весов.— Двенадцатифунтовая гиря оказывается в два фунта. Значит, тяжесть ослабла в шесть раз.

 

Подумав, он прибавил:

 

— Точно такое же тяготение существует и на поверхности Луны, Это происходит от малого ее объема и малой плотности ее вещества.

 

— Уж не на Луне ли мы? — захохотал Константин.

 

— Если и на Луне,— смеялся Павел, впадая в шутливый тон,— то беда в этом не велика, так как такое чудо, раз оно возможно, может повториться в обратном порядке, то есть мы опять возвратимся восвояси.

 

— Постой, довольно каламбурить...

 

— А что, если взвесить какой-нибудь предмет на обыкновенных рычажных весах! Заметно ли будет уменьшение тяжести?

 

— Нет, потому что взвешиваемый предмет уменьшается в весе во столько же раз, во сколько и гиря, положенная на другую чашку весов; так что равновесие не нарушается, несмотря на изменение тяжести.

 

— Да, понимаю!

 

Тем не менее, Константин все же понатужился сломать палку — в чаянии обнаружить прибавление силы. Вчера еще, в вечерних играх во дворе гостиницы, эта нетолстая палка прямо-таки хрустела у него в руках.

 

— Этакий упрямец!.. Брось, — сказал Павел, оглаживая пышную темнорусую, с длинными усами, бороду.— Подумай лучше о том, что теперь, вероятно, весь мир взволнован переменами из-за внезапного исчезновения Циолковского и Голубицкого...

 

— Ты прав,— ответил Константин, бросая палку в плетеную из ивовых прутьев корзину для мусора. Все же лучше сказать Голубицкого и Циолковского, ведь ты, Павел Михайлович, и старше меня на 12 лет и родовитее. Притом еще я, учитель-самоучка, в это странное утро совсем забыл про существование человечества, с которым и мне, так же как и тебе, страстно хочется поделиться мыслями...

 

— Что-то стало с нашими друзьями?.. Не было ли на Земле и других форс-мажоров?

 

Константин открыл уже рот и отдернул занавеску (они все были опущены на ночь от лунного света, мешавшего командированным с Земли спать), чтобы перемолвиться с соседом, но сейчас же поспешно отскочил. О ужас! Небо было чернее самых черных чернил!

 

Где же город? Где люди?

 

Это какая-то дикая, невообразимая, ярко освещенная солнцем местность!

 

Не перенеслись ли приезжие в самом деле на какую-нибудь пустынную планету?

 

Все это Константин только подумал — сказать же ничего не мог и только бессвязно мычал.

 

Физик бросился к боровскому педагогу в предположении, что вдруг ему стало дурно, но Константин молча указал на окно. Павел сунулся туда и тоже онемел.

 

Если постояльцы гостиницы не упали в обморок, то единственно благодаря малой тяжести, препятствовавшей излишнему приливу крови к сердцу.

 

Оба несинхронно озирались.

 

Окна гостиничного номера были по-прежнему занавешены; того, что приезжих поражало, не было перед глазами; обыкновенный же вид_комнаты и находившихся в ней хорошо знакомых предметов еще более их успокоил.

 

Прижавшись с некоторой еще робостью друг к другу, они сначала приподняли только край занавески, потом приподняли их все и, наконец, решились выйти из дому для наблюдения траурного неба и окрестностей.

 

Физически крепкие и хорошо образованные «лунатики», очнувшись поутру или в какое-то иное время, пытаются сориентироваться. Исследование мирового пространства начинается на подворье, где зеленеет фруктовый сад и волнятся в безветрии канаты на гимнастической площадке.

 

Воодушевляет и радует странников-космистов неизбывное чувство праздничной легкости таинственного пространства. Малое притяжение неведомой планеты будоражит в них ностальгию по детской поре земной жизни и позволяет совершать чудеса физкультуры.

 

«Как приятно бежать,- радуется лирический герой повести, — ног не чувствуешь под собой!»

 

При каждом ударе пятками по лунному грунту они пролетали по два-три метра. В минуту — весь двор лунной базы. Мчались со скоростью скаковой лошади.

 

Исследователи делали измерения: при галопе, довольно легком, над почвой поднимались аршина на четыре: в продольном же направлении пролетали по пять и более сажен.

 

Автор повести вспоминает, что по канату и шесту в детстве он взбирался с трудом. Но на Луне все легко. И он устремляет друга-физика к гимнастике.

 

Едва напрягая мускулы, даже, для смеху, с помощью одной левой руки они взбирались по канату на высоко вознесенную наблюдательную площадку.

 

Страшно: четыре сажени до почвы!.. Кажется, что находишься на неуклюжей Земле!.. Кружится голова...

 

С замирающим сердцем Константин первым решился броситься вниз. Полетел... Ай! Ушиб слегка пятки!

 

— Понятное дело, — сказал осторожный Физик. — Прыжок отсюда на Земле равен прыжку с третьего этажа. Ясно же, придется малость по пяткам!

 

— В сад!.. — позвал радостный от легкотни Константин. — По деревьям лазить, по аллеям бегать!..

 

Свежая зелень... Защита от Солнца... Высокие липы и березы! Как белки, пришельцы с Земли прыгали и лазили по нетолстым ветвям, и они не ломались.

 

Космические странники скользили над кустарниками и между деревьями, и их перемещение напоминало полет. О, это было весело! Как легко тут соблюдать равновесие! Покачнулся на сучке, готов упасть, но наклонность к падению так слаба и самое уклонение от равновесия так медленно, что малейшего движения рукой или ногой достаточно, чтобы его восстановить.

 

Константин поднял большой камень и ударил о другой; посыпались искры.

 

— Кинешь метров на сто этот камень?- спросил Физик.

 

— Не знаю, попробую!

 

Они взяли по небольшому угловатому камню... Камень Константина перенесся через жилой дом базы. Следя за его полетом, лирический герой повести очень опасался, что разобьет стекла.

 

Странники утомились: огромный двор и сад стали казаться клеткой... Пустились в забег за околицей по ровной местности. Встречались неглубокие рвы, метров до десяти шириной. С разбегу перелетали их, как птицы. Но вот начался подъем; сперва слабый, а затем все круче и круче. Какая крутизна!

 

Луна Луною, однако и легкие прыжки утомили. Присели передохнуть.

 

Во время полетов странники не всегда падали на ноги — и ушибались. В течение четырех — шести секунд полета можно не только осмотреть окрестности с порядочной высоты, но и совершить некоторые движения руками и ногами. Потом они выучились одновременно сообщать себе поступательное и вращательное движения.

 

«В таких случаях, — писал в повести о Луне боровский учитель геометрии, — мы переворачивались в пространстве раз до трех. Интересно испытать это движение, интересно и видеть его со стороны. Так, я подолгу наблюдал за движением моего физика, совершавшего без опоры, без почвы под ногами многие опыты. Описать их — надо для этого целую книгу».

 

Визит Софьи Ковалевской

 

В советское время почти в каждой школе на видном месте висели портреты Пушкина и Ковалевской. Пушкин олицетворял собой отечественную культуру, а Ковалевская — российскую науку. Для советских девушек образ Софьи Ковалевской был еще и призывом замечать в себе не только женскую природу, но и интеллект, верить в возможность достижения более высоких целей, нежели удачное замужество.

 

Сегодня, когда на первое место вышел принцип личной свободы и право личного выбора, необходимость личного совершенствования оттеснилась совершенно на задний план, а героические женские личности вроде Зои Космодемьянской, Александры Коллонтай, Софьи Перовской или Софьи Ковалевской вытеснены из кругозора русского девичества.

 

Но история есть история и роль Софьи Ковалевской для России трудно переоценить. К тому же порывы русских девушек в сферу сексуального обслуживания миллионеров должны все-таки ослабеть и уступить духовным исканиям и современные «мисюси» снова вспомнят о красивой математичке, которая читала лекции в шведских университетах, но духом оставалась в России, страдая от угнетавших Родину административно-церковного всевластия и тупости.

 

Голубицкому суждено было лично познакомиться и состоять в приветливых отношениях с обеими Софьями — Перовской и Ковалевской.

 

...Софья Ковалевская обладала не только математическим, но и литературным талантом. В 1876 году она получила приглашение на должность научного обозревателя газеты «Новое время» и опубликовала в этом издании несколько научных очерков о взаимодействии солнечной энергии со структурой человеческого глаза, о состоянии воздухоплавания во Франции и Германии, о новейшем изобретении той поры — телефоне, о принципе его действия и о личности Александра Белла.

 

Интерес к телефонной связи оказался у Ковалевской глубоким.

 

Через своего мужа В. О. Ковалевского, талантливого ученого-палеонтолога, который еще и занимался предпринимательской деятельностью, она познакомилась с изобретателем телефонов Голубицким, переписывалась с ним как с предпринимателем, а в один из своих приездов из-за границы в 1887 году посетила Павла Михайловича в Почуеве.

 

Ее приезд на Оку и визит в сельскую мастерскую Голубицкого был деловым и творческим. Как предприниматель, Ковалевская должна была уладить вопрос о долговых обязательствах покойного супруга, оказавшегося банкротом по части предпринимательства. Как литератор, Софья Васильевна пылко интересовалась телефонными изобретениями Голубицкого. На обеих направлениях переговоры оказались успешными.

 

Голубицкий рассказывал Ковалевской про заштатный, но исторический «град» Боровск и достопримечательных его гражданах: протопопе Аввакуме, боярыне Морозовой, космическом фантасте Николае Федорове и еще довольно-таки молодом чудаке-педагоге Константине Циолковском, который в свободное от уроков время совершенно самостоятельно создал теорию газов и модель воздухоплавательного дирижабля тяжелее воздуха.

 

Голубицкий так рассказывал о знакомстве с Константином Эдуардовичем в статье «Нет пророка в своем Отечестве», опубликованной в газете «Калужский вестник» в октябре 1897 года:

 

«Я познакомился с Циолковским в Боровске, куда попал случайно несколько лет тому назад, и крайне заинтересовался анекдотами обывателей о сумасшедшем изобретателе Циолковском, который утверждает, что наступит время, когда корабли понесутся по воздушному океану со страшной быстротой куда заходят».

 

«Первое впечатление при моем визите привело меня в удручающее настроение: маленькая комната, в ней небольшая семья: муж, жена, дети и бедность, бедность изо всех щелей помещения, а посреди его разные модели, доказывающие, что изобретатель действительно немножко тронут: помилуйте, в такой обстановке отец семейства занимается изобретениями».

 

После того Голубицкий поскакал на лошадях в подлунный Боровск, чтобы привезти учителя Константина Эдуардовича в Тарусу для знакомства с Софьей Ковалевской, но Циолковский решительно и категорически заупрямился и стал отнекиваться. Его можно было понять. Разговор происходил на пепелище от недавнего пожара.

 

...В рассказе «На выставке» Ковалевская выразила свои впечатления от всемирной выставки 1889 года в Париже, для которой инженер Эйфель спроектировал свою башню высотой 305 метров, ставшую символом города. Это была своеобразная триумфальная арка в честь побед мировой науки и техники. В экспозиции выставки большое место занимали средства связи, в том числе и системы железнодорожной телефонии Голубицкого.

 

Вместе со шведской писательницей Анной Леффлер Софья Ковалевская написала драму «Борьба за счастье» — одну из первых в истории драматургии пьес, где на сцене должны были действовать рабочие. Герой пьесы — талантливый молодой инженер работает над созданием машин, облегчающих тяжелый труд. Не исключено, что Ковалевская, создавая этот образ, использовала впечатления, оставшиеся у нее от поездки в Тарусу, где она была восхищена организацией работы мастерской П.М. Голубицкого.