Глава 1.3 Полёт Короля
Планетарий у костра
Из Шоршел на войну ушли около ста мужчин. А возвратились — по пальцам можно пересчитать. Среди вернувшихся — большинство искалеченных. В их числе — школьный учитель Андриана Петров Павел Петрович. Воевал он комиссаром под Ленинградом, там же был ранен. Вернулся без ног.
На краю Шоршел, у обрыва, под которым извилистая речушка, стояла сельская школа. Там раньше была церковь. Где некогда был алтарь, стояла грифельная доска, висел огромный портрет Маркса и географическая карта. Клавдия Ивановна Семёнова —первая учительница братьев Николаевых.
У неё был строгий и вместе с тем добрый материнский облик. Седые, туго затянутые в узел волосы. Она не баловала учеников, но на уроках у неё была такая тишина, что слышно было, как на крыше голуби воркуют.
От Клавдии Ивановны Андриан впервые узнал, что такое звёзды. А уже в пятом — седьмом классах его астрономические познания обогатил преподаватель Иван Михайлович Романов.
Специальных уроков по астрономии не было. Но Иван Михайлович — один из тех преподавателей, уроки которых продолжались за стенами школы.
Он возил учеников на экскурсии в музеи Мариинского Посада и Чебоксар, рассказывал на уроках физики о происхождении Земли и её спутницы Луны. Сам устраивал интересные эксперименты.
Положит на стол магнитные подковы, а между ними поместит кусочек жести на ниточке. Мечется тот железный живчик между двумя магнитами, а потом успокаивается и на мгновение почти замирает в воздухе.
Конечно, сельские ребятишки тогда не знали, что это была своеобразная имитация невесомости. Учитель называл это уравновешиванием сил. Школяров же просто поражало одно то, что предмет вообще может не падать и не подниматься, а застывать в воздухе, будто на невидимой опоре.
Иван Михайлович мастерил с учениками глобус и рисовал карту звёздного неба.
Какая это летняя прелесть — ночное!.. Лошади таинственными тенями бродят в высокой траве, похрустывают щавель или пьют в реке звёздную воду. И тишина окрест стоит необыкновенная. Только где-то за Марпосадом, на Волге, сонно вскрикивают буксиры. Да костер потрескивает, обдавая ребятишек сладким, духовитым дымком. Учитель физики Иван Михайлович шевелит прутиком угольки и негромко рассказывает:
— Самая дальняя от нас планета Солнечной системы — Плутон. Человеку там немыслимо находиться!..
Учитель на минуту замолкает и вдруг с облегчением сопоставляет:
— А вот на Венере другие условия.
Предварительно потушив костёр, Иван Михайлович водил хворостиной по небу, будто указкой по карте:
— Венера уже смешалась со звёздами. А вечером она первая появляется. Такая яркая, заметная. Сейчас среди других вроде и не выделяется. Вот она... А вон Малая Медведица. Запомните, где Орион...
Допоздна деревенская ребятня «читала» звёздное небо. Домой возвращались лишь перед рассветом, когда на луга уже упала роса.
Тоска по знаниям
При чтении мемуаров западных военных деятелей космонавта-3 Андриана Николаева больно задевали те места, где говорилось о вкладе наций в победу над фашизмом. Нет-нет да и промелькнёт мысль, а то и прямое утверждение авторов мемуаров: мол, главную тяжесть войны вынесли не Советы, а союзники.
И сердце Николаева закипало от обиды. Какая кощунственная несправедливость!
Андриану в разгар войны было всего четырнадцать лет. Но и он не просто видел, а на себе перенёс эту самую тяжесть войны. Так и хотелось крикнуть одному из самых первых советских лётчиков-космонавтов зарубежным и отечественным «диссидентам»: «Понимаете, господа, чем для нас был тогда хлеб?.. В редкий день мы наедались досыта».
И всё же, несмотря ни на что, даже в ту тяжёлую пору Андриана властно тянуло к учёбе. Очень верно сказал один из его земляков, что чуваши, как целина по зерну, истосковались по знаниям.
Техникум, где учился и старший брат его Иван, находился в том самом приволжском старинном городке Мариинский Посад. Так он называется, говорят, потому, что здесь когда-то останавливалась Мария, жена царя... Но в то время нам было не до монарших историй. Заботило братьев Николаевых одно: как сделать, чтобы не бросить учёбу.
Тяжеловато приходилось. Когда из техникума возвращались домой, надо было согреть хоть словом тяжело больного отца, помочь матери на колхозной ферме и сделать уроки.
До Марпосада путь не ахти какой, если сыт желудок. Ну, а если отправляешься в дорогу после жиденькой кашки?
Как-то собрался Андриан в дорогу (Иван в техникуме заночевал), собрал книги, тетрадки и вышел в сенцы, где обычно мать подавала маленький свёрточек с провизией — три печёные картошки. Встал у порога, ждёт. Но мать вышла с пустыми руками и уставилась в окно.
— Мама, — с недоумением напомнил Андриан. Тогда мать повернулась и взглянула на сына виноватыми, полными слёз глазами: — Сынок, нечего тебе дать на дорогу.
Андриан впервые увидел мать плачущей. С мужским достоинством, проглотив подступивший к горлу комок, попытался её успокоить: — Да мне ничего не надо, мама. Я не хочу есть.
То была святая неправда. Но другого он сказать не мог. Знал: в постели лежит отец с отмирающим желудком, и мать терялась, не зная, кого спасать — мужа или детей.
Пришёл Андриан в техникум. Старшего брата там не застал. Отзанимался несколько дней и собрался домой. Поднялась метель.
Света белого не видно — вовсю лютовал декабрь сорок четвёртого года. Но возвращаться в техникум Андриан не захотел.
С трудом различая занесённый снегом большак, упорно пробивался к Шоршелам. Кругом — ни человека, ни подводы. Только лес гудит протяжно, позёмка будто опутывает ноги.
И вдруг совсем рядом Андриан разглядел человеческую тень. Пригляделся: брат Иван. Он в расстёгнутой, видать, наскоро надетой фуфайке, тяжело дышит и белый лицом как снег.
— Что с тобою? — встревожился младший брат.
— Наш папа умер... — как обухом ударили Андриана слова старшего брата.
...Осунулась, постарела мать. Старше своих лет сделало горе и детей. Сами полы мыли, немудрёный обед готовили, а если требовалось, и стирали. Но учиться не бросали.
После смерти отца односельчане приняли в судьбе сирот самое сердечное участие. В старенькую бревенчатую избушку чаще обычного заходили соседи. Если мама болела, ухаживали за ней, приносили лекарства, заглядывали в школьные тетрадки и по-родительски строго спрашивали за невыученные уроки. Колхоз кое-чем помогал.
Шла война. Бывало всяко. И голодали, и в холодном общежитии жили. Кое-кто ходил в лаптях. Одевались кто во что горазд. Из белья мать запросто делала верхнюю рубашку — красила её домашним способом. Скоблила кору ольхи, кипятила в воде, подбрасывала туда ржавых гвоздей — и краска готова. Обувку Андриан сам чинил себе, всей семье и даже кое-кому из техникумовских ребят.
...9 марта 1944 года Юрию Гагарину исполнилось десять лет. Учительница поздравила Юга с днём рождения, пожелала ему стать хорошим человеком, подняться высоко-высоко, туда, где ещё никто не бывал. Мальчика удивило и очень тронуло это поздравление; он пронесёт уважение к школе, своим учителям через всю жизнь.
Учился Юг хорошо, помогал по хозяйству, успевал, когда выпадало свободное время, заниматься в художественной самодеятельности. Начал играть на самой пронзительной трубе в духовом оркестре.
И еще Юра любил читать книги о советских разведчиках, отважных партизанах, гордых соколах. Книг было мало, все прочитать не могли, и он, прочитав, рассказывал окружающим о Зое Космодемьянской, подольских курсантах и политруке Клочкове, летчике Тимуре Фрунзе, сыне великого полководца, о Викторе Талалихине, Николае Гастелло.
Вредители в области вооружений
В летние месяцы 1944 года С. П. Королёв почти постоянно находился на испытательном аэродроме Казанского авиационного завода. Там продолжалась доводка ракетного ускорителя для боевых самолетов, сконструированного в «шараге» В. П. Глушко, у которого арестант по «кликухе» Король состоял заместителем. Ускоритель с жидкостным реактивным двигателем был закомпонован в хвостовую часть истребителя Пе-2, пилотируемого заводским летчиком Васильченко. Рядом с ускорителем находилось место стрелка; во время испытательных полётов его занимал инженер, ответственный за изделие. Однако частенько садился в самолет, нахлобучив лётный шлем на лобастый куб головы, Королёв. Вот так и «тянули срок» шестьдесят лет назад «вредители в области вооружений» В. П. Глушко, С. П. Королёв, Н. С. Шнякин. И ещё сотни и сотни талантливых советских конструкторов, исследователей, учёных, согнанных советской режимной ответственностью в секретные СКБ, или, на языке того времени, в «шараги».
В общем-то испытания ускорителя подвигались к концу. Это реактивное устройство позволяло за считанные секунды разгонять поршневой самолет с 400 почти до 600 километров в час. Однако досадных моментов всё-таки хватало: то падало давление в камере сгорания ускорителя, то он самовыключался. Такое происходило не из-за пороков реактивного двигателя, а вследствие примитивности системы автоматики.
Королёв во время испытаний жидкостных ракетных ускорителей, Казань, весна 1945 года.
В один из знойных июльских дней на испытаниях в соответствии с графиком присутствовали инженер-конструктор Н. С. Шнякин и заместитель главного конструктора С. П. Королёв. Он-то и отправился в полет вместо Шнякина, уговорив инженера-конструктора полежать в тени на травке.
Самолёт, набрав высоту, совершил предусмотренный программой разворот, после чего из хвостовой его части вырвалась огненная струя. Это включился ускоритель. Машину будто кто-то подтолкнул вперед, она заметно прибавила в скорости и высоте. И вдруг люди на аэродроме, наблюдавшие за полетом, увидели нечто ужасное: крылатая боевая машина встрепенулась, словно птица, принявшая заряд охотничьей дроби, и от хвостовой части отвалились и понеслись к земле дымящиеся куски.
Опытнейший лётчик Васильченко все-таки удержал власть над самолетом. Погасил скорость и пошёл на посадку.
Когда истребитель замер на дорожке и остановились его пропеллеры, к нему уже мчались люди, и среди них первым — инженер Шнякин. Заглянув в кабину стрелка, он увидел Короля в дымившемся шлеме, с зажмуренными глазами. Тот был жив, даже сознание не потерял, но при взрыве ускорителя ему сильно обожгло лицо, опалило брови и веки.
— Это ты, Николай Сергеевич? — спросил, не открывая глаз, Король. — Да жив, жив я... Только не вижу ничего! Помогай, сам не выберусь!
Шнякин выволок заместителя главного конструктора из кабины, сорвал с него вонявший палёной овчиной шлем и, перекинув его руку себе на плечи, повёл в дежурное помещение аэродрома, где конвоир Алексей играл в домино с пожарниками.
— Гражданин конвойный! — закричал с порога Шнякин. — Срочно скорую карету вызывай, понял... Заключённый Королёв ослеп по причине аварии!
Белобрысый волжский богатырь Алексей, угодивший в тюремные стражники из-за «медвежьего» плоскостопия, должен был, согласно инструкции, прежде доложить о случившемся своему начальству и только с его разрешения вызывать «скорую помощь». Однако душевно уважавший своих арестантов за высокую образованность и непосредственное отношение к боевой авиации сержант конвойной службы сперва позвонил в «скорую помощь», а уж потом запросил по телефону у своего начальства разрешения на этот вызов. Начальство разрешило.
И вот примчалась на аэродром скорая карета — полуторка с крытым кузовом и двумя большими печками-газгольдерами по бокам кабины, чтобы можно было ездить за счёт сжигания чурок. Шнякин и плоскостопный сержант осторожно довели Королёва до машины и отправились вместе с ним в госпиталь.
Своим богатырским басом Алексей произвёл в госпитале некоторый шум ради того, чтобы его подопечного приняли в срочном порядке. Он добился, чтобы Kopoлёва осмотрел врач самого высшего звания. К счастью, в госпитале как раз дежурил «глазной» профессор — долговязый еврей с серебряными волосами, костистым носом и детским пухлогубым ртом. Профессор поочерёдно приоткрывал глаза Королева, принуждая пациента кряхтеть от боли. Что-то закапывал, осушал слизистую тампонами, рассматривал зрачки через специальный прибор. Затем приказал медицинской сестре наложить плотную повязку на глаза.
— Ну вот что, — сказал профессор таким тоном, будто принимал у Шнякина и сержанта экзамен и не был удовлетворён ответом. — Сейчас я ничего не могу сказать про будущее. И никто не может, поскольку всё-таки ожог слизистой оболочки глаз. Пусть тюрьма пока что обходится 6ез этого зэка. И еще вот этого, — серебряный профессор показал пальцем на Шнякина. — Второй нужен, чтобы ухаживать за раненым. А дней этак через пять мы посмотрим, что там со слизистой оболочкой.
Сержант позвонил в комендатуру и доложил обстановку. Там уже знали от зэка Глушко о случившемся. Конвоиру Алексею дали команду оставить в глазном отделении как Королёва Сергея Павловича, так и Шнякина Николая Сергеевича.
Будто старозаветная нянька Шнякин все пять дней не отлучался от Короля. О чём только не переговорили за это время два московских авиационных конструктора, познакомившиеся ещё в ноябре 1942 года, когда по вызову Глушко Королёва перевели из Омска в Казань.
Более всего, конечно, инженеры-арестанты уделяли внимание военному положению. Высадка союзников на юге Франции, бои за Выборг на Ленинградском фронте, окружение немецких войск в Белоруссии... В сводках Информбюро, прошепелявленных чёрной тарелкой репродуктора, звучали дорогие сердцу Королева названия украинских городов. А в Москве, сообщило радио, состоялся позорный марш немецких военнопленных. Всё это заряжало оптимизмом. И Королёв, лежавший с забинтованной, похожей на капустный кочан головой, лишённым здорового напора голосом говорил товарищу по несчастью:
— Я думаю, эта авария — доброе предзнаменование. Похоже, что нас с тобою, Николай Сергеевич, лишат звания «вредителей в области вооружений» и отпустят в Москву. Вот есть у меня такое предчувствие!
— Это потому что Конев на Львов наступает? — с самозащитной иронией спросил Шнякин.
— Нет, главным образом, по принципу симметрии. В мае 1938 года мы в ГИРДе проводили огневые испытания глушковского двигателя ОРМ, который я надеялся приспособить к своему планеру, чтобы получить ракетоплан. И вот опять-таки из-за моей настырности случилась авария: вырвался патрубок высокого давления и вдарил меня по черепушке. Хорошо так саданул — если бы чуть левее, в висок, то был бы мне полный «уздец»! А так три недели отлёживался под надзором жены в Боткинской больнице. Поставила меня Ксана на ноги, только всё равно «ангелы ада» явились. Арестовали в воскресенье 26 июня 1938 года, аккурат в день выборов. После того, как с женой и дочкой Наталкой сходил на избирательный участок и проголосовал за Верховную власть РСФСР!.. И повезли по ночной Москве в НКВД. А обвинили, точь-в-точь как и тебя, будто являюсь этим самым, в общем, троцкистским членом. Назначили десять лет исправления и выписали путёвку аж на Колыму, в бухту Нагаева.
Пока я добирался, как до Луны, до этой грёбаной бухты, мать телеграммы Усатому отправляла. Знаменитые лётчики Полина Гризодубова и Михаил Громов не побоялись ходатайствовать. Только без пользы делу. Хлебнул я и баланды, и кровушки, а весной тридцать девятого с разбитой челюстью меня в Хабаровск отправили, в спецбольницу.
Ну а тем временем Ежова, ты ведь помнишь, на Берию разменяли. И начал Лаврентий Павлович мести по-новому, с разбором. Вышло так, что Особое совещание НКВД заменило мне ярлык «члена троцкизма» на бирку полегче: «вредитель в области военной техники». Десятилетний срок скостили до восьми... Ну дальше меня Андрей Николаевич Туполев разыскал, благодаря чему из тюремной больницы в Хабаровске я прикатил в бесплатном вагоне в Москву, на улицу Радио, в шарагу Туполева. Только недолго я в столице за кульманом карандаши остругивал. В 1941 году нас эвакуировали в Омск, а далее я проследовал в Казань, где и пребываю по сию пору, и вместе с тобой, Николай Сергеевич, учу винтомоторные самолеты летать по-реактивному.
Вот уже шесть лет, как я не видел жену Ксану, дочь Наташеньку, мать с отчимом. Я верю: они помнят обо мне, любят, ждут. Как и тебя, Николай Сергеевич!.. Ну, а что касаемо насчёт симметрии, это я не для красного словца. Если после одной аварии с реактивным двигателем меня арестовали, то принцип симметрии требует, чтобы после второй реактивной аварии нас с тобой, Николай Сергеевич, освободили из заключения. И повезёшь ты меня в столицу как сопровождающий. Один ведь я, слепой-то, не найду путь-дорогу!
— Ну, уж нет, я так не согласен! — энергично тряс головой Шнякин. — Уж коли на волю, то зрячим непременно. А иначе...
— Вот именно, — прервал Королёв. — Иначе надо было бы мне скопытиться ещё в тридцатом году, когда схватил сыпняк, оставивший тяжёлые последствия — трепанацию черепа делали.
Больной судорожно сглотнул. Он лежал на спине с закрытыми многослойной марлей глазами. Однако очи его души были распахнуты и перед ними проносилась вся тридцатисемилетняя, пушкинского возраста, жизнь. Виделись ему самолёты и планеры собственной конструкции, изумрудные паруса полей и обнажённые холмы Коктебеля, над которыми так свободно парилось на деревянно-тряпичных крыльях, А также гирдовский подвал в Москве, на Садово-Спасской, 19, поездки на грузовике в Нахабино, где взлетела-таки первая советская ракета ГИРД-09, неугомонный Фридрих Цандер, уклончивый Юрий Кондратюк, решительный замнаркома вооружений Тухачевский. И тревожные лица руководителей Ракетного НИИ Клейменова, Лангемака, Глушко, их аресты, воцарение в институте таинственного Костикова. И «одиссея» до Колымы и обратно самого Королёва в вонючем «столыпине» — вагоне для заключенных... И вот пока всё это мелькало перед духовным взором памяти, внутренний голос души Королева, властный и неуступчивый, сказал: «Сколько бы ни приключалось в жизни несправедливого и трагического, пока ты в силе и твёрдом разуме, пока есть люди, которые любят и верят в тебя, ты не имеешь права отказываться от жизни!»
В больничных процедурах, в долгих беседах-откровениях в палате промелькнули назначенные дни неопределённости и настало время, когда Шнякин повёл своего товарища в процедурную для снятия пелены с глаз.
Профессор скрипуче расспросил о самочувствии и приказал медсестре начать разматывать бинты. Открылось опалённое лицо. Слипшиеся, в ожоговых волдырях веки не сразу разъединились. Но даже через их кожистую плоть Королёв воспринял напор тёплого и розового зарева. А когда со всплеском боли, будто от надреза скальпелем, веки разъединились, Королёв не смог удержать стон. Воочию он увидел долговязого профессора-еврея с серебряной головой, костистым носом и по-детски вывернутыми губами.
... В конце июля 1944 года Президиум Верховного Совета СССР принял решение о досрочном освобождении большой группы «вредителей в области вооружений», которые на секретных заводах Поволжья, Урала, Сибири внесли в годы войны существенный вклад в создание таких вооружений. В начале августа того же года были освобождены Глушко, Королёв, Шнякин.
Как раз в те дни Сергей Павлович с большим волнением прочёл подвернувшуюся книжку о революционере и изобретателе Кибальчиче. А ещё ему попали в руки газеты с сообщениями о немецких ракетах «Фау-2». Весь сентябрь Королёв трудился над докладной запиской о необходимости немедленного развёртывания работ по созданию советских ракет дальнего действия. В октябре недавний зэк отправил своё послание в Москву, в Кремль, на то самое имя, на которое осенью 1938 года отправлял просьбы о справедливом разбирательстве. И если шесть лет назад Кремль каменно молчал, то теперь ответ нагрянул очень быстро. Королёву обещали скорый вызов в Москву. Однако ждать пришлось ещё целый год: только в августе 1945 года он получил разрешение вернуться в столицу.
...Стараниями уважаемого плотника Алексея Ивановича Гагарина в мае 1945-го семья Гагариных из села Клушино переехала в Гжатск. В городе Юрий заводил новые знакомства, с неистребимой любознательностью изучал незнакомую округу. Скучал по родному селу. «...Я никак не мог позабыть наш обжитой домик в Клушино, — писал спустя много лет Юрий Алексеевич, — окружённый кустами сирени, смородины и бересклета, лопухи и чернобыльник, синие медвежьи ушки — всё то, что связывало меня с детством».
В этом городе, подружившись с ребятами, у которых погибли отцы на фронте, Юра ещё раз столкнётся с тяжелыми последствиями войны. Его товарищами станут дети, которые видели смерть, голодали, потеряли своих близких, которые по сумме накопленных впечатлений равнялись взрослым людям. «А дети, — писал позднее Гагарин, — со временем становятся взрослыми».
Бегство фон Брауна
Крылатые ракеты Фау-1, хотя и произвели в Англии много разрушений, были менее опасны, чем баллистические ракеты Фау-2. Самолёты-снаряды обладали небольшой скоростью, и их сравнительно легко можно было сбивать. Лишь четверть Фау-1 достигали целей, тогда как эффективных средств защиты от Фау-2 не было до самого конца войны.
После падения Третьего рейха создатели ракетного центра в Пенемюнде бежали в Баварию, где и были захвачены союзниками. Вернер фон Браун, генерал Даненбергер и многие другие специалисты-ракетчики перешли на службу в Америку и заняли там высокое положение в ракетных научно-исследовательских организациях армии, флота и воздушных сил.
В предвоенные годы Сергей Королёв пытался приспособить к планерам реактивный двигатель и создать ракетоплан. Валентин Глушко разрабатывал реактивные ускорители для самолётов. Сотрудники Газодинамической лаборатории в Ленинграде и ГИРДа в Москве объединились в созданном в 1933 году Реактивном научно-исследовательском институте. Инициатором организации первого в мире института реактивного движения был маршал Рабоче-крестьянской Красной армии М. Н. Тухачевский.
В конце тридцатых годов руководители и ведущие специалисты РНИИ подверглись жёстокой «чистке». Были расстреляны начальник института И. Т. Клейменов, его заместитель Г. Э. Лангемак; начальники отделов С. П. Королёв, В. П. Глушко были приговорены к десятилетнему заключению и пробыли в лагерях и тюрьмах с 1938 по 1946 годы. Главным направлением работ РНИИ стали реактивные артиллерийские снаряды и установки для залпового огня — знаменитые «Катюши» и их модификации.
4 ноября 1946 года Юру приняли в пионеры.
С огромным желанием он стал заниматься общественной работой. Часто бывал в Доме пионеров, занимался в драмкружке, выступал в школьных спектаклях. Позднее он говорил: «Жил так, как жили все советские дети моего возраста».
Много читал. Под влиянием ветеринара дяди Павла и матери с упоением читает научно-фантастические романы, повести, рассказы.
Преподаватель литературы Ольга Степановна Раевская пробудила в подростке живейший интерес к творчеству Алексея Максимовича Горького.
По инициативе Гжатского горкома комсомола школьная художественная самодеятельность в начале 1947 года выехала в сёла района. В состав бригады был включён Юрий Гагарин.
Увлечение художественной самодеятельностью захватило Юру. Он играет в духовом оркестре, поёт в школьном хоре, участвует в одноактных пьесах.
Юрий читал на школьном вечере отрывок «Руки моей матери» из романа Александра Фадеева «Молодая гвардия». «Мама, мама! — восклицал мальчишка, смело и открыто глядя в зал. — Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете... Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо, в последний раз положила мне голову... я всегда помню руки твои в работе...» На этих словах Юра заплакал. Он смотрел на Анну Тимофеевну, которая любила приходить на его выступления, и адресовал ей проникновенные слова фадеевского романа.
Материальные трудности в семье, постоянные нехватки вызывали у Юры стремление быстрее стать самостоятельным, получить рабочую профессию, чтобы помогать родителям.
