«Циолковский вне Земли»

 

Это было в начале апреля 1914 года, на Страстной неделе. Среди прохожих на калужских улицах нередки были люди с бледными лбами и голубыми подглазьями — истовые верующие, строго несущие постное воздержание в пище и радостях жизни. А погода стояла светлая, с игривым блеском ручьев и капелей, в теплоте весеннего умиления.

 

В Реальном училище имени Шахмагонова, располагавшемся на Богоявленской улице, в классах велись занятия. В комнату на втором этаже, где занимался выпускной шестой класс, вошел коренастый как медвежонок, рыжеватый, с розовой плешью на макушке директор Федор Мефодьевич Шахмагонов и объявил, что вместо урока рисования состоится лекция Константина Эдуардовича Циолковского, учителя физики, алгебры и геометрии из Епархиального училища.

 

Учителем рисования был калужский живописец Всеволод Евстигнеевич Щетинников, страстный и талантливый человек с резко выдвинутым лбом, которые наискось прочерчивали сажистые длинные брови. Он был замечательный мастер акварельной живописи, Однако, одинокий бобыль, художник страдал периодическими запоями. Вот и после весенних заморозков на Благовещение «расхворался».

 

— Имейте в виду, господа, сегодня вместо Щетинникова вы увидите Циолковского, тоже человека вдохновенного. Константин Эдуардович — ученый, изобретатель и философ. Слушайте внимательно и можете конспектно записывать. Пригодится, может быть. Потому что идеям нашего земляка принадлежит бесспорная будущность.

 

В библиотеке училища были труды Циолковского. Пожиратель научных книг, Шура Чижевский, сын артиллерийского полковника, переведенного в Калугу из Галиции, не оставлял без внимания училищную библиотеку. В первый же день после зачисления в реалисты он туда наведался и посещал в дальнейшем чуть ли не каждый день уютную комнату-читальню. Там и разглядел выставку трудов калужского учителя — романтичного строителя ракет, цельнометаллических самолетов и дирижаблей.

 

Константин Эдуардович Циолковский, пожилой, рослый, но присутуленный годами бородач говорил на лекции старшеклассникам Реального училища: «Земля — колыбель разума, однако нельзя же жить в колыбели вечно!»

 

Эти слова о разуме прямо-таки потрясли юного Александра, сына потомственного артиллерийского полковника Леонида Васильевича Чижевского.

 

В заключении лекции, сопровождавшейся показом с помощью керосиновой лампы «световых» картин, старик в поношенном сером сюртуке, с повязанным вокруг шеи вместо галстука замызганным шарфиком, сделал громкое заявление. Он пригласил желающих посетить его мастерскую в доме на Коровинской улице, на берегу Оки, в ближайшее же воскресенье, чтобы посмотреть модели аэростатов из гофрированной жести и другие изготовленные им собственноручно аппараты.

 

— А лунный корабль покажете? — спросил массивный, атлетичный, но быстрый Борис Веснин, сын гарнизонного квартирмейстера.

 

— Нет... Господа реалисты! Корабль, чтобы лететь на Луну, я еще не построил. Условия домашние не позволяют. Моя мастерская — в маленькой пристройке — светелке. И двор у меня тесноват. Однако, молодые люди, вы все-таки пришли бы!.. Это ведь любопытно. У меня есть маленький телескоп. Можно взглянуть на Луну вооруженным, так сказать, глазом.

 

— Разве телескоп — оружие? — спросил Миша Левитанский, вислоплечий рыжик, сын командира батареи.

 

— Естественно, только не оружие, а орудие,- уверенно, хотя и утомленно, заявил лектор. — Это же научный инструмент, средство познания. Так сказать, гносеологическое орудие!

 

Космисты

 

Леонид Васильевич Чижевский был крупным ученым и изобретателем в области баллистики.

 

Он любил оба «межпланетных» романа Жюля Верна о полете к Луне, любил его героев — лунных пилотов, артиллеристов и воздухоплавателей. А к жюль-верновскому проекту путешествия вокруг Луны в космическом снаряде, выстреленном из супер-пушки, относился с профессиональной серьезностью.

 

Чижевский-отец всячески поощрял интерес сына Александра к астрономии. Подарил ему, двенадцатилетнему тогда гимназисту, настоящий фирменный телескоп Рейнфельда. Это было в 1909 году в Галиции, в маленьком городке Бельске, на следующий год после падения в Сибири Тунгусского метеорита.

 

С каким душевным трепетом и наслаждением Шура любовался звездами через свой телескоп! В 1910 году отец и сын старались разглядеть среди звезд появившуюся в окрестностях Солнца комету Галлея.

 

Еженощные наблюдения в телескоп за звездами раскрывали все несказанное великолепие надземного неба и надлунного мира...

 

Шура трепетал над своими астрономическими книгами и звездными атласами. Всегда охотно подходил к ним, раскрывал, любовался со всех сторон, рассматривал и гладил переплеты, осторожно перелистывал их, ставил на полки в шкафы и, отойдя на шаг-другой, любовался снова. Русские, английские и французские звездные атласы лежали поверх археологических учебников.

 

В 12 лет, начитавшись Фламмариона, Клейна и других популяризаторов астрономии, гимназист Чижевский написал свою первую очерковую работу «Популярная космография». Конечно, это был всего лишь конспект из прочитанных книг и брошюр. Отрок Александр неутомимо штудировал Гегеля, Шопенгауэра, Конта, Уильямса, Джеймса, Бергсона и других философов-современников.

 

Обсуждая их концепции, Александр рассуждал в рукописном трактате о взаимосвязи земного и космического. Уже в ту пору сын артиллерийского полковника предполагал, что Земля не изолирована от внешнего космоса, что она составляет с ним единое целое.

 

Александр уже писал стихи. В одном из ранних стихотворений юного Чижевского утверждалось:

 

Для нас едино все и в малом и большом

 

Кровь общая течет по жилам всей вселенной.

 

Лирическая метафора вселенского кровообращения родилась в фантазии юного поэта из предчувствия неизбежности связи живого и космического, единства хаоса и космоса, стихийного и системного.

 

Александр Леонидович Чижевский до конца своих дней дорожил первым научно-художественным трактатом и уберег его в трагических виражах жизненного пути.

 

В фондах Калужского краеведческого музея сохраняют отроческую рукопись Чижевского как свидетельство его раннего интереса к космической философии и лирике.

 

От астрономических атласов Александр метался к книгам, где Луна рассматривалась в ее влияниях на земную природу, на органический мир, на человека. Он перечитывал все нафантазированные гипотезы и исчисленные теории: от античных сочинений Гиппократа, Гелена — до средневековых трудов Парацельса, Нострадамуса.

 

В писаниях врачей, философов, историков, поэтов за период в две с половиной тысячи лет он находил мысли о связи Луны с явлениями органического мира Земли.

 

Первый визит

 

Многие однокашники Чижевского собрались пойти к лектору Циолковскому смотреть надувные дирижабли из гофрированной жести, но к концу недели энтузиазм их скис. Поехал на извозчике с респектабельной Ивановской улицы на мещанскую Коровинскую один Александр. Очень заинтересовала его формула лектора-космиста Циолковского: Земля — колыбель разума, но нельзя жить вечно в колыбели. Причастность к разуму, познавательная игра колыбельного младенца — очень волновали душу ученика реального училища.

 

Чижевскому запомнились после визита такие подробности: большой желтый камень вместо ступеньки перед входной дверью, длинная холщовая рубаха Циолковского, подпоясанная узким сыромятным ремешком, самодельная обстановка кабинета епархиального физика и обилие обрезков сизой жести на некрашеном полу мастерской в светелке.

 

Получилось так, что демонстрация аппаратов отошла на второй план. Зато, ободренный доброжелательным приемом и искренним интересом самодельщика и самоучки Константина Эдуардовича, Александр рассказал ему о своих планетарных и солнечных грезах, о возможности влияния космических явлений на жизнь на Земле, на судьбы людей.

 

Он с жаром пересказывал вычитанные в популярных книгах гипотезы и факты космического воздействия на земную жизнь и в конце концов поставил перед Циолковским вопрос: «Могут ли циклы солнечной активности влиять на мир растений, животных и даже человека?».

 

Константин Эдуардович отнесся к вопросу с полной серьезностью, как к научной проблеме, и, загоревшись, отвечал, определяя пути научного исследования:

 

«Было бы совершенно непонятно, если бы такого действия не существовало. Такое влияние, конечно, существует и спрятано в любых статистических данных, охватывающих десятилетия и столетия. Вам, милый юноша, придется зарыться в статистику, любую статистику, касающуюся живого, и сравнить одномерность циклов на Солнце и в живом... Вам придется много поработать, но мне кажется, что в этой области можно обнаружить много самых удивительных вещей».

 

Отношения Циолковского и Чижевского, начавшись в ролях школьного учителя и ученика, в ближайшие годы перешли в дружбу.

 

Поддержка авторитетного педагога окрылила Чижевского.

 

Не избалованный общественным интересом к своим работам, Константин Эдуардович нашел в Александре пылкого сторонника своих идей.

 

Последняя встреча

 

Храм Иоанна Предтечи на Ивановской улице в Калуге построен был в 1735 году на месте деревянного. В конце Х1Х века в храме заново расписали стены, пол покрыли паркетом. В основу росписи были положены копии с изображений в Храме Христа Спасителя в Москве и во Владимирском соборе Киева.

 

Семиярусный иконостас переписали по рисункам художников Васнецова, Нестерова, Маковского и Сорокина.

 

В конце 1927 году в храме отпели Ольгу Васильевну Чижевскую-Лесли. Александр Чижевский похоронил свою крестную и действительную мать на Пятницком кладбище, вход на которое находился на другом конце Ивановской.

 

В апреле 1929 году отпели Героя труда РККА генерала Леонида Васильевича Чижевского.

 

А вскоре после того не стало Калужской губернии, разъяли ее на три части и вписали в Московскую, Орловскую и Тульскую зоны. Затем прокатилась очередная антирелигиозная волна и храм на Ивановской улице был закрыт. Раскручивалась пружина ударной индустриализации. Все выше вздымалась волна насильственной коллективизации. Подтверждался безрадостный прогноз профессора солнечных пятен Чижевского о всплеске кризисов в очередном цикле активности Солнца.

 

...Спустя пару дней после отпевания отца Леонида Васильевича Чижевского в Иоанно-Предтеченском соборе и погребения его на Пятницком кладбище в Калуге , Александр Леонидович посетил Константина Эдуардовича в его доме на улице Брута, бывшей до революции Коровинской.

 

Дверь открыла Варвара Евграфовна, встретила приветливо.

 

— Наверху Эдуардыч, в светелке. Там, в розмыслах, — с прощающей улыбкой сообщила уютная, с малым подбородочком и бровями «домиком», в светлом фартуке старушка, а кисть ее правой руки как мягкое крылышко трепетнула у виска.

 

Поднявшись по скрипучим плахам хода на второй этаж, Александр заступил в светелку и разглядел в желтизне керосинового свечения Константина Эдуардовича, который в самом деле пребывал в глубоком раздумье. Было холодновато, смеркалось. Циолковский в сером пиджаке, в светлой косоворотке с расстегнутым воротом сидел на деревянном чурбаке, затонув в грезах. По полу дыбились острыми углами треугольники и квадраты сизой жести.

 

Учитель сразу даже не заметил, что кто-то поднялся по лестнице и близко подошел к нему.

 

"Помешал«,— пронеслось в голове гостя. Но Константин Эдуардович протянул ему руку и сказал: — Садитесь, Александр Леонидович, вон табуреточка. Примите мои глубочайшие соболезнования по поводу смерти родителя.

 

Глубоко, со стоном вздохнув, прибавил: — Генерал Леонид Васильевич был отважный мыслитель!.. А я тут опять зря задумался о вещах, не поддающихся объяснению... Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Ракеты для меня — единственно способ, только всего лишь метод проникновения в глубину Космоса, но совсем, как думают иные, не самоцель. Ежели бы я помышлял единственно о ракете, я был бы однобоким жестянщиком, а не мыслителем... Надо идти навстречу, так сказать, космической философии. К сожалению, наши философы об этом не желают думать. Они этот вопрос не понимают, думать об этом либо не хотят, либо просто боятся... Представьте себе мыслителей, которые боятся! Демокрита, который наклал в штаны! Фу, баньщики-пространьщики!.. Нет, это не смешно, а печально. Для меня и генерала Леонида Васильевича ракеты, второе начало термодинамики—это были вопросы дня, а вот наедине с самим собой, по ночам, ваш отважный батюшка и я, учитель-жестянщик, задавали себе вопрос о проникновении во вселенские глубины.

 

Еще весь мир нам предстоит изучить. Так много в нем неизвестного и просто-напросто непонятного, а мы уже устраиваем заборы. Везде запрет: это вот можно, а этого вот нельзя!.. Это бери и изучай, а этого не смей трогать! В моей практике такие рекомендации постоянны: «Разрабатывай металлический дирижабль,— вот тебе деньги, а ракет не трогай!» — Дескать, ракета не по твоему щербатому рту! А ведь я-то в таких рекомендациях совсем не нуждаюсь! Вы верите в это?

 

— Слава Богу, это, кажется, всем известно.

 

— Так вот, Александр Леонидович, как раз и не всем. Вот есть силы, которые запрещают думать и разрабатывать неясные вопросы, которые задает нам наш мозг. Например, академические силы... По-видимому, прогресс невозможен без риска! Но можно ли человечеству рисковать своим драгоценнейшим достоянием — гением?

 

— Если вообще возможно, Константин Эдуардович,— начал было Александр, но вовремя остановился, увидев сердитое выражение седобородого лица. Опять учитель был недоволен тоном неверия любимого ученика. Циолковский, как снайпер, стреляющий влет, мгновенно угадывал проблески недоверия.

 

— Как вы думаете, учитель, — спросил Александр, — материя причинное явление в Космосе или она временна и конечна?

 

— Вопрос о случайности или недолговечности материи был поставлен еще древними мудрецами, — после задумчивой паузы ответил Циолковский. — Правда, в завуалированной форме. Великие учили, что есть духовный мир, где нет «ни слез, ни воздыхания, а жизнь бесконечная»... Вещество в Космосе занимает исчезающе малый объем по сравнению с объемом «пустого» или «полевого» пространства.

 

Малость вещества говорит о его случайности или временности, ибо все случайное или временное имеет малую или исчезающе малую величину.

 

Для случайных и временных величин и значений их малость является наиболее убедительной характеристикой.

 

Александр: — Что же из этого вытекает?

 

Циолковский: — Случайная величина может когда-нибудь исчезнуть или время ее жизни кончится, или, говоря языком физики, она может преобразоваться в лучевую энергию или некоторую иную форму материи...

 

Карьера

 

С мая 1925 года и до весны 1929-го в Практической лаборатории по зоопсихологии в Москве состоял в качестве сверхштатного научного сотрудника без оклада А. Л. Чижевский. Только к лету президиум Бюро секции научных работников счел необходимым зачисление его в штат.

 

Похоронив в апреле отца в Калужской земле, Александр остался «вольным казаком» и мог располагать собою и наследством по своему усмотрению. Имущество в Калуге — дом, книги, мебель, лабораторное оборудование он ликвидировал за бесценок, а часть просто раздал знакомым.

 

Он вернулся в Москву в июле 1929 года и возбудил хлопоты о разрешении выехать на восемь месяцев в Америку. Два месяца он отводил путешествию и шесть — организации работы.

 

Чижевскому удалось познакомиться с личным другом и секретарем Льва Толстого Чертковым. Владимиру Григорьевичу, самому знаменитому в России толстовцу, было в то время 85 лет. Но он сохранял необыкновенную ясность мысли и верность сектантской идеологии, вымороченной из толстовской публицистики

 

Чертков обратился с письмом к наркому здравоохранения Семашко. «Быть может, — писал Чертков, — Вам известно, что работы А. Л. Чижевского уже несколько лет, как привлекают внимание иностранных ученых, с одной стороны, и, с другой, требуют своего продолжения и усовершенствования в иностранных научных учреждениях».

 

Через своего секретаря Семашко просил передать вождю толстовцев, что, увы, ничего нельзя сделать для выезда Чижевского за границу.